Из пьесы Роллана "Дантон".

Дантон: "Знаешь, отчего гибнет
Республика? От недостатка обыкновенных людей.
Слишком много умов занято государственными делами.
Иметь Мирабо, Бриссо, Верньо, Марата... Дантона...
Демулена, Робеспьера — это слишком большая роскошь
для одной нации. Кто-нибудь один из этих гениев мог бы
привести Свободу к победе. Когда они все вместе, они
пожирают друг друга, а Франция вся в крови от их
междоусобиц."

воистину
они друг другу поотрывали головы, а потом пришел гражданин Бонапарт, и оказалось, что достоных соперников нет)
на Цезаря Помпея не нашлось, так сказать))


Высказывания Робеспьера:

"Для отечества сделано недостаточно, если не сделано все. "

"Следует помнить, что правительства, какие бы они ни были, установлены народом и для народа. "

"Первым правилом политики должно быть управление народом - при помощи разума и врагами народа - при помощи террора. "

"Всякое ограничение свободы печати становится средством направлять общественное мнение в пользу своих личных интересов и основывать свое господство на невежестве и всеобщей испорченности. Свободная печать - страж свободы; печать связанная - ее бич. "

‘Могу заметить, что услужливые люди приписывали мне то добро, которого я не делал, очевидно для того, чтобы приписать мне то зло, к которому я не имею отношения’.

Из статьи Е.Тарле "Жан-Поль Марат, Друг народа", написано в 1936 году:
1789-fr.ru/Tarle_Marat.html

"Страстная убедительность статей и памфлетов Марата происходила еще и от того непогрешимого чувства реальности, которое их пронизывало. Когда Марат говорил, что не только какой-нибудь отдельный человек — Неккер или Мирабо, или Клермон-Тоннер, или Малуэ, или Ларошфуко — изменник, но что весь класс, к которому они принадлежат или интересы которого они защищают, уже изменил революции или готов ее предать,— ему слепо и безусловно верили, потому что его аргументация основывалась на осязаемых и неопровержимых фактах. Люди, уже получившие от революции все то, что они хотели от нее получить,—все эти буржуазные красноречивые ораторы 1789 г. и представляемые ими слои населения, не могут не желать, чтобы революция прекратилась. А следовательно, что бы они ни говорили, как бы ни распинались за свободу, они непременно, рано или поздно, должны будут соединиться с теми, кто с самого начала ненавидел революцию и желал ее гибели. И народ предместий верил Марату в самом деле как своему другу, которого ничем не купишь и никак не обманешь".

"Уже 25 сентября, на пятый день существования Конвента, партия жирондистов поставила вопрос о лишении Марата депутатских полномочий и вообще открыла кампанию против левых, точнее, против Марата, Дантона и Робеспьера, обвиняя их в призывах к мятежу и убийствам и в диктаторских поползновениях.

Дантон предал Марата в этот критический миг, он просил не смешивать его, Дантона, "с этим человеком", т. е. с Маратом. Он публично отрекся от Марата, заявил, что никогда не был его другом и что Марат — "существо вредное для общества". Робеспьер повел себя гораздо достойнее: он ограничился тем, что сухо и сдержанно отверг взводимое на него и его группу обвинение в стремлении к диктатуре. Затем вышел на трибуну Марат. Бешеные крики встретили его, ему угрожали кулаками, кричали: "На гильотину!", долго не давали ему говорить.

Марат спокойно стоял на трибуне, ожидая, когда его перестанут осыпать бранью и оглушать яростными воплями. Долго продолжалась эта сцена. Когда наконец Марат получил возможность говорить, он очень благородно заявил, что ни Робеспьер, ни Дантон не участвовали ни прямо, ни косвенно в составлении и распространении по городу листовок, в которых он, Марат, действительно указывал на необходимость "вложить .секиру возмездия" в руки революционного диктатора, чтобы он мог покарать изменников и врагов революции. В конце своей речи он выхватил пистолет и приставил ко лбу, заявляя, что без колебаний покончит с собой, если Конвент выдаст его преследователям. Это произвело впечатление. Жирондистам не удалось добиться в этот день изгнания Марата из Конвента".



"Об исторических романах


Из сборника "Назначение многообразия"(1920).
// Там же. С. 206-208.
[…] авторы исторических романов с удивительным постоянством движутся по двум-трем проторенным направлениям. Если пишется такой исторический роман, то он пишется, как правило, только о четырех исторических эпохах с участием пяти-шести различных исторических персонажей; но и об этих эпохах и этих людях не принято писать ничего такого, что бы уже не было написано в других романах, написанных на ту же тему. Если же учесть, что за три тысячи лет нашей лучезарной истории произошло великое множество необычайно увлекательных, на редкость забавных, исключительно колоритных событий, то незадачливых авторов исторических романов уместно сравнить с живописцем, который никогда не писал ничего, кроме лиственницы, или со скульптором, который умеет лепить только левую ногу.

Вы можете – нет, вы должны – написать роман о времени Генриха Наваррского (если взялись за исторические романы, выбирать не приходится: напишете то, что захочет издатель или рассыльный). […]

Вы можете написать роман о времени Ришелье. […]

Вы также имеете право написать роман о Французской революции, хотя писать его лучше всего стоя на голове. Вот основные принципы такого романа. 1) С 1790 по 1794 год парижане ничего не ели и даже не заходили в кафе. Круглые сутки они толклись на улицах, наслаждаясь видом Крови, особенно Голубой Крови. 2) Вся власть была сосредоточена в руках общественного палача и Робеспьера; и тому и другому были свойственны резкие перепады настроения, в результате чего, вместо того чтобы убить человека безо всякой видимой причины, они зачастую в последний момент освобождали его, также безо всякой видимой причины. 3) Аристократы делятся на две группы: глубоко порочные и совершенно невинные, но и те и другие обязательно хороши собой; и те и другие, судя по всему, предпочитают кончить жизнь на гильотине. 4) Завоевание Франции, идея Республики, влияние Руссо, угроза национального краха, деятельность Карно по созданию революционных армий, политика Питта, политика Австрии, неискоренимая привычка защищать свою собственность от иностранцев, участие вооруженных людей в битве при Вальми – все это не имеет ровным счетом никакого отношения к Французской революции, а потому должно быть опущено. […]


В 1865 году писатель Эдгар Кине сказал о деятелях Революции: ‘Хоть они и мертвы... они все еще в бою. Они продолжают бороться и ненавидеть’. И в надежде можно добавить: даже и теперь, спустя два столетия, нам стоило бы подумать, чему бы могли нас научить их надежды и их сильные выражения. Революция не завершена, подобно тому как и история не подошла к концу. Всякий раз, когда Робеспьера прерывают, мы чувствуем недосказанность, всякий раз, когда его заставляют замолчать – прислушиваемся к молчанию. Вне зависимости от того, чем еще он был, это был человек убеждений, человек принципа. Сейчас мы настроены не на принципы и убеждения, а на пустячную политику и политику пустяков. Вот почему мы не можем понять исламский мир, убежденность его бойцов, их страсть к чистоте, их готовность умереть. От всего, чем они обладают, наследники либеральной традиции стремятся убежать: мы теперь ироничны, погружены в себя, нам удобно, и мы просто смертельно самодовольны. Мы полагаем, что правосудие свершилось, правосудие хорошего качества – во всяком случае, недостающее мы надеемся восполнить милосердием. У Робеспьера не было священной книги, но он обладал воинствующей верой – только верой не в христианского бога, а в доброго революционного бога, который сделал людей равными. Для него ‘Верховное Существо’ было не образом, что дает лишь утешение одно, но активным началом перемен. Революционерам предстоит наслаждаться загробной жизнью; смерть, по его словам, была ‘их безопасным и драгоценным прибежищем’. Жестокость его намерений, его неистовое стремление к мученичеству, неожиданно оказываются нам знакомы, и кажется что он – наш современник.
www.pylippel.newmail.ru/bibliotheque/mantel.htm...